Выставка Виктора Пивоварова «Они»

Художник Виктор Пивоваров, мэтр концептуализма, в последнее время не самый редкий гость в столице: в 2004-м и 2006-м у него прошли программные выставки, и сейчас открывается третья — «Они» в Московском музее современного искусства (при посредничестве ХL Галереи). Столичного зрителя Пивоваров ценит особо и встречу с ним ожидает с предвкушением праздника. С обсуждения ближайших планов и начинается наш разговор о концептуализме, друзьях-соратниках в 70-е, непростых путях современного русского искусства, капризности славы...

Мы беседуем в пражской мастерской художника. В небольшой «приемной» теснятся десятки бережно упакованных картин, готовых к отправке в Москву. Из окна — вид на ухоженную улицу, ничем не напоминающую о том, что мы в десяти минутах от делового центра Праги. Тихо, никакой суеты. Идеальное место для сосредоточения.

— Виктор Дмитриевич, Москва вас выбирает или вы выбираете Москву?

— Я заинтересован показать свои вещи в Москве. Не могу пожаловаться на недостаток внимания в Чехии: ко мне хорошо относятся, у меня было здесь несколько выставок, как, впрочем, и в Германии. Но московский зритель прочитывает меня гораздо глубже, ведь корни этого понимания уходят еще в советскую эпоху. Как и многие художники концептуального направления, я работаю с русским языком. Иностранец, как правило, не может прочесть эти надписи, а перевод всегда приблизителен. И между мной и иностранным зрителем всегда будет дистанция, которой меньше при встрече со зрителем российским. Существует еще язык художественных форм, который будто не нуждается в переводе, но и он понимается в России лучше, поскольку связан с традициями нашей культуры: допустим, с авангардом или иконой.

— В чем доминанта третьей программной выставки?

— Выставка «Они» делится на ряд разделов и построена на чередовании различных дискурсов, разных тематических рядов. Это можно сравнить с программной симфонией, каждая отдельная часть которой имеет свою тему, но и в целом эти отдельные темы переплетаются, создавая дополнительный смысловой узор. «Они» — это образы, персонажи, герои, идеи, которые возникают у художника, каким-то образом им воплощаются, затем отчуждаются и живут уже самостоятельной жизнью. «Они» — это «Меланхолики», «Отшельники», «Избранники», «Совершенные», «Бессмертные», «Красавцы», «Стеклянные» и так далее.

— «Они» еще вас не довели?

— Мне тяжело психически: постоянно надо что-то решать, отдавать распоряжения, настаивать, проверять — таможня, упаковка, транспорт, страховка... Опыт предыдущих выставок, однако, оправдывал эти усилия. За несколько дней пребывания в Москве я получал такой заряд любви и внимания, что мне хватало на целый год! Поскольку я возвращался в Прагу на третий день после вернисажа, негативные мнения просто не успевали до меня дойти. Вот и сейчас, если все сложится удачно, я собираюсь снять сливки и смыться (лукаво улыбается).

— Каждая новая тема, те же «Красавцы» или «Стеклянные», приходит к вам сразу или вы работаете над циклом и уже потом понимаете, как его назвать? И почему в последнее время вы работаете в основном циклами?

— Отдельные картины я тоже делаю, но это не так интересно, как работа с циклом. В серии или альбоме, где наряду с изобразительным рядом действует и слово, идею можно развернуть гораздо шире и полнее. В картине содержание герметично, сконцентрировано, она трудна для чтения. Обычные зрители считывают картину вроде бы мгновенно: там же нет никаких скрытых ящичков, она открыта. Но эта открытость кажущаяся, и множество моментов ускользает. Я не максималист и не требую от зрителя, чтобы он сидел часами у картины, размышлял над смыслом того или иного образа. Форма цикла, альбома или серии позволяет даже при сравнительно беглом осмотре узнать больше.

Как идет работа над циклом? Все начинается с эскизов, позже возникает отдельная готовая вещь, потом к ней пристраиваются другие, дополняя и расширяя тему. В какой-то момент наступает усталость темы, начинаются повторы, чувствуется, что тема хочет завершения, финала. А название возникает либо в процессе работы, либо в самом конце, когда ищется общий знаменатель для всего цикла.

— Такова логика концептуализма?

— Работа циклами характерна для одной из ветвей концептуального искусства. Особенно для московской, где сильны пристрастия к вымышленным персонажам, мистификациям, псевдонаучным теориям и т. п.

— А контакты с друзьями по мистификациям вы поддерживаете?

— В советское время это был очень тесный круг, связанный теплыми, интимными отношениями. Отчасти эта близость и теплота были результатом давления извне, со стороны режима. Теплота круга была спасением во враждебном ледяном окружении. Но когда внешнее давление исчезло, распался и этот круг. Человеческие симпатии остаются, но практически никого из старых друзей я не вижу. Внешние судьбы коллег-соратников достаточно хорошо известны, у всех все примерно одинаково. Большинство живет за границей, все активно выставляются и в Европе, и в Америке, и в России. Никто, слава богу, не бедствует. Эрик Булатов, Володя Янкилевский, Эдуард Штейнберг, Оскар Рабин живут в Париже, Иван Чуйков — в Кельне, Гриша Брускин и Саша Косолапов — в Нью-Йорке. Да, не бедствуют… Единственное, славы маловато. Славы мало даже Кабакову, который, как комета, взмыл очень высоко. Он сам пишет, что постоянно чувствует неутолимый голод: вот еще в этом музее не выставлялся, и на этом континенте еще не был…

У Кабакова, возможно, потому такая блестящая карьера, что этот голод у него самый сильный из всех. А славы не хватает никогда — это ясно. И хотя я тут как будто с иронией говорю о своих товарищах, но сам я недалеко от них ушел. Что делать, слава для художника — что бензин для мотора. У меня совершенно случайно — и это не моя заслуга — есть способность к саморефлексии, и я могу посмотреть на ситуацию с иронической дистанции.

— Обидно, что Илья Кабаков так взлетел?

— Кому как. Некоторые художники воспринимают это как личное оскорбление. Но я глубоко убежден, что он все заслужил. Думаю, что вокруг Кабакова при всей его славе много непонимания и простого незнания. Я не имею в виду, разумеется, очень узкий круг посвященных.

— Кабаков как-то сказал, что язык художника постоянно меняется. Надо ли все время гнаться за этим?

— Зависит от типа художника. Например, Оскар Рабин, которого я очень уважаю, нашел свой язык в 60-е годы, и ему совершенно не нужно ничего менять. Рабин рисует реальность, для которой нашел свой язык воплощения. Если же художник выходит за рамки, к которым привык, он может искать и другой язык. Я лично его все время меняю. У меня это вызвано как раз тем, что я постоянно обращаюсь к новым темам и новым реальностям. Кроме того, я стараюсь избежать рутины и автоматизма, неизбежно возникающих при чрезмерно эксплуатируемых приемах и методах. Меняю и материалы: масло, рисунок, акварель, работа с текстом, трехмерный объект и так далее.

— Как вам работается в Праге? Ностальгия не мучает?

— Оказавшись за границей, я обнаружил, что все, что я любил, я увез с собой. Хотя если посмотреть на сами работы пражского периода, то в них можно обнаружить ностальгические мотивы. Сам же я ностальгии не испытываю, по ночам в подушку не плачу. Работаю с воспоминаниями, как с материалом, и это становится источником вдохновения.

— Русские художники до революции были частью европейской культуры. Потом все изменилось. Сейчас мы вписываемся в мировое искусство?

— Большинство русских художников хотели бы интегрироваться в мировое художественное пространство. Но это встречает сопротивление с другой стороны. Если в эпоху классического модернизма художники разных стран ощущали свою общность, видели себя собеседниками, участниками общего культурного дела, то современные художники поставлены друг против друга, как конкуренты. Поскольку единственная функционирующая идеология современного мира — идеология рынка, рыночной экономики, то культура как часть современного мира ей подчинилась. Западный арт-мир и его институции сопротивляются интеграции русских художников как конкурентов на рынке. Вопрос, хотим ли мы такой интеграции, приходится рассматривать в связке с этим самым выталкиванием. Некоторые, очень значительные художественные личности, как Олег Кулик, например, заняли позицию: «Ах так, не хотите нас? Очень хорошо! Без вас обойдемся!»

Такая реакция, да еще сопровождаемая лихорадочными поисками азиатских корней, напоминает реакцию обиженного ребенка. Если же взглянуть на проблему интеграции-неинтеграции с высоты мировой культуры, то совершенно очевидно: русская культура была и есть часть европейской культуры. Это особенно заметно в сравнении с другими неевропейскими культурами. Мы были ее частью не только начиная с насильственных реформ Петра, как считают почвенники и националисты, но еще гораздо раньше, с принятия христианства. И русское искусство, русских художников никакие кураторы, никакая рыночная идеология не могут из этой культуры выбросить. Нам не нужно никуда интегрироваться, поскольку мы включены туда уже давно — еще с X века. Другое дело рынок. Здесь любой конкурент потенциально опасен. Русские энергичные, пробивные, может быть, они сейчас и не очень заметны, зато, кто знает, потом развернутся.

— Как воспринимают наших художников за рубежом?

— В какой-то момент интерес к русским художникам подогрело решительное вторжение русского рынка и богатых русских покупателей. Но сейчас из-за кризиса все закисло. Рынок определяет и диктует многое. К сожалению. Поскольку искажаются все остальные критерии. Весьма средний художник может быть оценен на рынке высоко и успешно продаваться, а очень хороший, напротив, иметь низкие цены. А это влияет на художественную оценку критиков, кураторов, галерейщиков. Мы живем в эпоху распада традиционных механизмов оценки качества художественного произведения. Единственный критерий — цена. Хороший художник — дорогой художник. Для русских художников «новые времена» начались после 1988 года, когда в Москве впервые прошел аукцион Sotheby's.

— Как оценивают наших?

— Самой дорогой продажей незадолго до кризиса оказалась картина Кабакова «Жук», купленная примерно за шесть миллионов долларов. Но это единичная продажа, выпадающая из всех цен и на самого Кабакова, и на русское искусство в целом. Самая дорогая картина ныне живущего современного художника Люсьена Фрейда стоила около 35 миллионов. Вот и разница.

Люсьен Фрейд, понятно, на особом положении — он классик мирового искусства. Но ведь и Кабаков тоже. И даже разница в возрасте у них не такая большая, всего лет двенадцать. Или же Джефф Кунс и Дэмиан Херст — звезды, на мой взгляд, уступающие Кабакову по многим критериям, продаются намного дороже, чем русский мастер. Следующей высокой продажей за миллион долларов стала картина Комара и Меламида. Но они продаются уже со значительным отрывом, а дальше ценовой разрыв только нарастает, так что оценивают наших художников на порядок ниже. Идет ли речь о дискриминации или же о том, что русское искусство на международном рынке молодое и только пробивает себе дорогу, я сказать затрудняюсь.

— В какой стране сейчас самый благодатный климат для искусства?

— По общему мнению, центр современного искусства за последние десять лет сместился в Лондон. Раньше своеобразная печать качества на произведения однозначно выставлялась в Нью-Йорке, а сейчас не только там, но и в Лондоне. Или только в Лондоне. Очень активным после объединения Германии стал Берлин, но в последние годы у города тяжелые экономические проблемы, и на культуру тратится гораздо меньше денег, чем раньше. Все это центры, определяющие современные и модные направления. Что же касается художественного рынка, то мощные претензии у арабских стран (Дубай) и Китая (Шанхай). Серьезные попытки делают японские коллекционеры (в свое время самый дорогой Ван Гог ушел в Японию).

— На этом пестром горизонте кого бы вы назвали ключевым лицом современного искусства?

— Можно говорить не об отдельных людях, но скорее о ключевых рычагах современного искусства. Это критики, которые создают определенное мнение: кураторы, включающие художника в большие международные проекты, где он становится заметен, музеи, которые делают продуманные концептуально-тематические выставки, коллекционеры и, наконец, сам арт-рынок. Если художник по всем клеточкам этой сетки задействован успешно и везде у него стоят высокие отметки, в сумме это дает хороший результат.

— Короче, много системной работы. А что вас вдохновляет каждый день?

— Затрудняюсь сказать. Так, чтобы проснуться утром и сказать: «Ой, как хорошо!» — такого не бывает. Наоборот, часто хочется куда-нибудь бежать сломя голову, скрыться. Но нет, не можешь. Какая-то палка тебя долбит по голове, и ты должен встать и начать что-то делать. Иначе можно повеситься. И это как наркотик. Получил дозу — можешь жить. Это состояние долженствования — ты должен что-то делать (кому должен? зачем? что делать?) — как болезнь. Но потом вдруг, когда работа готова, совершенно неожиданно обнаруживаешь: нет, ты не мог это так хорошо придумать, ты не мог это так точно сделать, значит, тут Муза пролетела! Как же ты, идиот, не заметил ее! И тогда благодаришь всех богов, какие существуют, что не оставили тебя и вытащили из болота отчаяния и слабости.

Прага, Елена Зигмунд, Итоги