Илья Глазунов рассказывает... (часть 2)

Начало часть 1.

 

— Как вам удалось избежать участи Солженицына, которому отдали приказ на Запад?

— Мой вопрос рассматривался на заседании Политбюро ЦК КПСС. Выбор вариантов и вправду был невелик: лишить проштрафившегося художника гражданства и выслать из страны либо же оставить в СССР, позволив, так сказать, искупить вину, исправиться. Все решилось с перевесом в один голос. Определяющим оказалось мнение главного партийного идеолога Суслова, который сказал: «Хватит нам плодить диссидентов. Давайте отправим Глазунова на БАМ, пусть не королей с президентами малюет, а изобразит советскую молодежь, строителей магистрали». И я поехал в самую глушь…

 

— Но в итоге вы нарисовали-таки Брежнева. Пусть и не в «Мистерии».

— Увы, я оказался человеком неискушенным в дворцовых интригах и поплатился за бесхитростность. Правда, происходило все еще до моей поездки на БАМ. История развивалась следующим образом. В 1973 году готовился официальный визит Леонида Ильича в Индию, с которой у Советского Союза установились теплые, даже дружеские отношения. На самом верху было принято решение, что руководителю братского государства Индире Ганди надо сделать оригинальный подарок — портрет в исполнении одного из мэтров социалистического реализма. Для выполнения ответственного задания в Дели командировали академика Налбандяна. Дмитрий Аркадьевич очень старался, когда же показал завершенную работу героине, та, едва взглянув на полотно, отрезала: «Я не армянка». И отказалась принять картину. Налбандян потом выставлял ее в Манеже с надписью «Собственность автора»…

Но идея-то с портретом-подарком осталась нереализованной. И тогда обратились ко мне, опальному и жестко критикуемому: «Илья Сергеевич, собирайтесь, надо срочно лететь к Ганди». Я не мог поверить в реальность происходящего и, дабы убедиться в серьезности предложения, с известной долей наглости заявил, что один никуда не поеду, только с женой. Раньше меня никогда не выпускали вдвоем с Ниночкой, а тут вдруг подозрительно легко согласились, покладисто приняли условия. Документы нам оформили за пару дней, и мы полетели, ошалевшие и ничего не понимающие. В Нью-Дели ситуация прояснилась. Оказывается, Ганди видела в западных журналах репродукции моих картин и изначально просила, чтобы прислали меня. Отказать ей наши чинуши не решились, и тогда родилась легенда, будто Глазунов с головой загружен работой и приехать не сможет. Конечно же, лидер одной из крупнейших держав мира, к тому же женщина, почувствовала себя оскорбленной и уязвленной. Значит, для Лоллобриджиды или Феллини время нашел, а для премьер-министра Индии нет? Ладно-ладно…

И в такой обстановке мне предстояло работать. Секретарь советского посольства, встречавший нас с Ниной в аэропорту, не скрывал раздражения: идет напряженная подготовка к историческому визиту, а тут этот художник, возись с ним! Налбандян, можно сказать, обосрался , его с треском выгнали, неужели Глазунов справится с задачей за оставшиеся две недели? Помню, я сильно завелся, подумав: «Докажу всем, чего стою!»

На следующий день меня отвезли в резиденцию Ганди. Там стояла такая же дикая жара, как и на улице, где плавился асфальт, а термометр замер у отметки плюс сорок градусов. Первой же фразой хозяйка дворца постаралась максимально точно выразить отношение к московскому гостю: «Спасибо, господин Глазунов, что наконец-то и для меня отыскали свободный денек в напряженном графике…» Я не стал оправдываться или извиняться, понимая бесполезность занятия. Тот случай, когда словами делу не поможешь. Индира Ганди, не меняя презрительного выражения лица, продолжила: «У меня, знаете ли, тоже время расписано по минутам, но завтра постараюсь выкроить для вас полчаса». Я низко поклонился и вежливо поинтересовался, могу ли посмотреть на сари, в котором госпожа Ганди предполагает мне позировать. Секретарь премьер-министра указал на простенький металлический шкафчик. Такие стоят у нас в заводских подсобках, рабочие хранят в них сменную униформу. Внутри я увидел два предельно скромных наряда, больше напоминавших тряпочки. Индира Ганди, заметив мое удивление, проговорила: «Индия — бедная страна, и глава государства живет, как весь народ». Я позволил себе мягко возразить: «Портрет будет на фоне синего неба. Хотелось бы какое-нибудь золотистое одеяние, если это возможно…»

Ганди и не подумала выполнять мою просьбу, нарядилась во что-то неброское. Как и было обещано, первый сеанс продолжался тридцать минут. Уходя из дворца, я сказал, что понадобится еще несколько встреч — шесть или семь. После чего запер набросок в выделенной для этого комнате, спрятал ключ в карман и попросил никого не заходить, объяснив, что не люблю, когда смотрят на незавершенную работу.

Приезжаю на следующий день и с порога замечаю разительные перемены. Работает кондиционер, в помещении прохладно, даже свежо. В дверях меня встречают слуги в невероятных национальных костюмах, про которые я только в сказке про Али-Бабу и сорок разбойников читал. На столе стоят вазы со свежайшими экзотическими фруктами. Потрясенный, жду появления главной героини, и вот в зал входит она... Смотрю и глазам не верю: на Ганди шикарное золотистое сари! Премьер-министр Индии приветливо улыбается и говорит: «Не будете возражать, господин Глазунов, если в следующий раз я приглашу съемочную группу нашего телевидения? Пусть снимут сюжет, как мы с вами работаем…» На третий сеанс пришла невестка Индиры Соня, итальянка по происхождению. Мы поговорили об общих знакомых — Лоллобриджиде, Феллини… Не скрою, изменения в настроении хозяйки произвели на меня сильнейшее впечатление, я выкладывался как мог. Громыко потом рассказывал, что в ходе последовавшего визита высокой советской делегации Ганди ничему так не обрадовалась, как собственному портрету, который ей торжественно преподнес лично Леонид Ильич Брежнев. Вот как описывал это Андрей Андреевич: мол, мы много раз дарили Индии заводы, фабрики, самолеты и корабли на миллионы долларов, Индира принимала все как должное, вежливо, сухо благодарила, а увидела картину и моментально расплылась в улыбке, вскочила с места, зарделась, словно гимназисточка… Громыко подвел итог: «Большое дело для укрепления дружбы между нашими странами вы сделали!»

За портрет мне заплатили семь тысяч рублей. На них можно было купить маленькую машинку, «Жигули». Прежде я не получал от советской власти ни копейки и чувствовал себя жутко богатым. Правда, потом добрые люди шепнули, что этюд Налбандяна стоил двадцать тысяч рублей…

 

— Любопытно! Но я спрашивал вас, Илья Сергеевич, о портрете Брежнева.

— Рассказываю. Леонид Ильич вернулся из Индии. Приближался его очередной день рождения или даже юбилей, сейчас не вспомню. Кроме орденов, которыми именинник каждый год щедро одаривал себя, на этот раз ему захотелось получить портрет в моем исполнении. Желающих увековечить образ генерального секретаря всегда было в избытке, но впечатленный реакцией Ганди Брежнев пожелал, чтобы писал Глазунов. Я сказал, что понадобятся четыре «живых» сеанса. Меня вызвали в ЦК партии и стали объяснять, что Леонид Ильич очень занят, плохо себя чувствует, ему трудно позировать и все такое прочее. Мол, не согласитесь ли, товарищ Глазунов, начать рисовать по фотографии, а потом продолжите с натуры? Это противоречило моим правилам, но меня продолжали уговаривать, показали рабочий кабинет Брежнева, стол, где не лежало ни листа бумаги… По сути я отрезал пути к отступлению, лишил себя выбора. Увлекшись идеей, приступил к работе и… перестарался. Стоило ограничиться черновым наброском, а я не сумел вовремя остановиться и допустил грандиозную ошибку! Приезжаю на Старую площадь, показываю портрет помощнику Брежнева Андрею Александрову-Агентову по кличке Цыпленок. Уж не знаю, за что его так прозвали, но человек и в самом деле был своеобразный. Он делил лестничную площадку с режиссером Бондарчуком, и Сергей Федорович рассказывал мне, что ни разу не видел гостей, входивших или выходивших из квартиры соседа… Любопытно, правда? Словом, отдал я картину Андрею Михайловичу и услышал в ответ: «Мы оповестим вас». День прошел, второй, третий… Тишина. Ситуация дурацкая, хуже не придумаешь! Звонит Михалков: «Как дела, ж-жопа? Что нового?»

 

— Ласково он вас!

— Это же любя! Сергей Владимирович часто ругал меня, но глаза всегда оставались добрыми… Словом, рассказываю ему, что из ЦК ни ответа ни привета. Михалков успокаивает: «Раз пообещали, позвонят. Жди». Действительно, через неделю раздается звонок из секретариата: «От души поздравляем, Илья Сергеевич! Ваш портрет так понравился Леониду Ильичу, что он решил забрать его домой. Подобное случается впервые, хотя ему присылают массу картин. В том числе самые известные художники. Это большой успех!» Я впал в ступор. Как?! Что?! Бросился объяснять, мол, работа не завершена, мне гарантировали личную встречу с Брежневым, несколько сеансов… На другом конце провода и слушать не стали: «Нет-нет, Леонид Ильич всем доволен, ничего добавлять или менять не нужно, товарищ генеральный секретарь уже распорядился, чтобы портрет напечатали в «Огоньке». Действительно, через неделю вышел журнал с моей репродукцией на обложке. В редакции меня потом затерзали, требуя рассказать про бровастого, каков он при ближайшем рассмотрении. Пришлось отделываться общими фразами, дескать, связан подпиской о неразглашении. Не признаваться же, что не видел генсека живьем!

На Западе меня в секунду зачислили в придворные живописцы. Якобы чуть ли не каждый день гоняю чаи с Брежневым, нашептываю всякие глупости. Вой иностранная пресса подняла страшный! В действительности же мне не заплатили за картину ни копейки, не дали ни ордена, которые так любил Леонид Ильич, ни даже грамоты. Более того, с момента передачи портрета Александрову-Агентову я не видел собственную работу. Лишь на ужасном снимке, который лет десять назад опубликовала популярная газета: пьяная Галина Брежнева танцует на столе, а на стене за ее спиной — та самая картина. Фотография сделана в кабинете Леонида Ильича уже после его кончины. Смотреть на эту оргию без содрогания нельзя! Говорят, перед собственной смертью Галя продала портрет американцам, денег на выпивку не хватало… Как-то она звонила мне с дачи в Жуковке, говорила сильно заплетающимся языком: «Илюшенька, ты ведь рисовал моего папу, я два раза приходила на твою выставку в Париже. Приезжай сейчас, посидим, выпьем по рюмашке». Я не пошел, хотя мог, поскольку тоже давно осел в Жуковке. На скромных четырнадцати сотках, полученных в советское время. До того жил рядом с Архангельским в деревне Воронки. За тысячу рублей купил там старую избу с участком, оставшимся от помершей старушки. Потом в Сокольниках ломали дома, освобождая площадку для новостроек, и продавали огромные бревна по цене дров. Я взял сруб, собрал из двух жилищ одно и обитал в Воронках, пока через деревню не стали тянуть новую дорогу. Мне предложили: продавайте участок или дадим вам замену в другом месте. Я опять пошел к Сергею Михалкову, а мой покровитель обратился к Вячеславу Кочемасову, занимавшемуся в Совмине охраной памятников. Добрейшей души человек! Вячеслав Иванович и помог мне получить кусочек земли в Жуковке, где тогда по утрам петухи пели, а теперь спецсигналы на машинах начальства крякают. С рассвета до заката содом и гоморра… И все равно ночую только там. В Москве не могу ни заснуть, ни отдохнуть, а в Жуковке какая-никакая, но природа. Дом я строил долго. На один этаж заработал портретом Индиры Ганди, второй появился после издания собраний Федора Михайловича Достоевского с моими иллюстрациями… Иллюзия, будто миллионы сами в руки с неба падают — мне все давалось с большим трудом. По крайней мере, подарков я никогда не ждал…

 

— Тем не менее Андропов ведь помог вам в свое время.

— В 1978-м он лично, скажем так, благословил мою выставку, которой грозил запрет, как и предыдущей. Почему я всякий раз цеплялся за Манеж? Это была единственная крупная площадка в Москве, не принадлежавшая Союзу художников. Чтобы выставиться, скажем, в ЦДРИ, люди записывались в очередь, доказывали заслуги, а Манежем распоряжались министр культуры Демичев и первый секретарь МГК КПСС Гришин. Да никто другой, кроме меня, и не заполнил бы такое пространство, у коллег попросту не хватило бы картин на Манеж, я же всегда работал как зверь. И сегодня, в восемьдесят лет, продолжаю вкалывать. К юбилею закончил «Раскулачивание», в голове сюжетов еще на сотню полотен. Одна забота: успеть бы осуществить задуманное…

Так вот, возвращаюсь к Андропову. Скандал, поднятый «Мистерией XX века», разгорелся до небес. Итальянская La Stampa опубликовала репродукцию, сопроводив ее заголовком: «Картина, которую никогда не увидят русские». В России напечатать «Мистерию» первым решился «Московский комсомолец». Павел Гусев, мой старинный друг и главный редактор газеты, не убоялся. Но это случилось много позже, в перестройку, а тогда, в расцвет брежневского застоя, министр внутренних дел СССР Николай Щелоков, чей портрет я тоже рисовал, кричал благим матом: «Для таких, как вы, Глазунов, есть лагеря! Антисоветчину удумали разводить? Не пройдет! По какому праву издеваетесь над товарищем Лениным? Почему Христос у вас выше всех?» Николай Анисимович мгновенно забыл о добрых отношениях, существовавших до того между нами. А ведь я в какой-то момент даже преподавал историю искусств в академии МВД! Это перестало что-либо значить. Щелоков привык уничтожать врагов, если они не сдаются, меня же он автоматически отнес в неприятельский лагерь.

В результате мою выставку в ЦДРИ закрыли, не открыв, поскольку я категорически отказался снимать «Мистерию». Накал страстей чуть утих, лишь когда я съездил на БАМ, где честно рисовал портреты молодых строителей коммунизма. И все же отношение ко мне оставалось подозрительным. А приближался очередной день рождения, я давно не выставлялся и очень хотел показать людям сделанное за последние годы. О том, чтобы без посторонней поддержки заполучить Манеж, нечего было даже мечтать. И снова — в который уже раз на моем веку! — на помощь пришел Сергей Михалков. Зная о возникших проблемах, он дал совет: «А ты позвони хорошему человеку. Юрию Владимировичу Андропову. Встреться с ним, поговори, он все и решит». В первую секунду я лишился дара речи: «Шутить изволите, Сергей Владимирович! Да как я к нему попаду, кто же меня примет?» Невозмутимый Михалков продолжил: «Не переживай, я тебе телефон правильный назову. Наберешь его…» На всякий случай я уточнил: «А где кабинет Андропова?» — «Ну как? В самом высоком здании страны, из него Колыму видно. На Лубянке Юрий Владимирович работает, в доме за памятником Дзержинскому». У меня моментально взмокла спина: добровольно сунуть голову в пасть льву, отдать себя в лапы КГБ! Пытаясь оттянуть неизбежное, задал Михалкову еще один необязательный вопрос: «А какое отношение к открытию художественной выставки имеет председатель Комитета госбезопасности СССР?» Сергей Владимирович привычно усмехнулся в усы: «Ж-жопа, не делай вид, будто не знаешь, где живешь. Ты пропагандируешь православие, по монархии тоскуешь, Достоевского любишь, в партию не вступаешь, а за такими людьми КГБ всегда приглядывал. Звони!» Набираю номер. Слышу на другом конце провода стальной голос: «Приемная председателя». Говорю, холодея от ужаса: «Это художник Глазунов. Юрий Владимирович наверняка занят, но, может, у него найдется свободная минутка для встречи со мной? Очень хотелось бы посоветоваться». — «Подождите, сейчас уточним. Не кладите трубку…» Через мгновение: «Илья Сергеевич, слушаете? Председатель ждет вас завтра в пятнадцать часов». От неожиданности, что ответ дадут столь быстро, я ляпнул: «А вход где?» Невидимый собеседник, кажется, улыбнулся: «Дверь под часами. Увидите. Только не опаздывайте!» И в трубке пошли короткие гудки…

Более всего меня поразило последнее замечание: я хронически не умею приходить вовремя, хоть на пару минут, но припозднюсь. Неужели КГБ и это знает?! Словом, на следующий день я продемонстрировал чудеса пунктуальности и был на месте в строго указанный час. Меня ждали и сразу проводили в кабинет. Андропов поднялся из-за стола, пожал руку, предложил на выбор кофе-чай. Я старался рассмотреть Юрия Владимировича, обратил внимание на его розоватое лицо. Тогда уже ходили упорные слухи, что Андропов тяжело болен… Наконец хозяин кабинета прервал паузу: «Как поживаете, Илья Сергеевич, каковы ваши творческие планы?» Я сказал: «Хотел вот спросить... У меня четырнадцать лет не было персональных выставок в Москве, а показать есть что. Могу заполнить Манеж, если только позволите…» — «Надеюсь, новых «Мистерий» там не будет?» Отвечаю: «Юрий Владимирович, вы же наверняка в курсе, что слово «мистерия» в буквальном переводе означает «таинство, священнодействие». Оно возможно в исключительных случаях». Андропов возразил: «Не прибедняйтесь, товарищ Глазунов. Вы мастер по разнообразным чудесам, хотя и не всем они приходятся по душе. Но мне нравится ваша твердость, готов вас поддержать. Одну минуточку…» С этими словами Юрий Владимирович вернулся к рабочему столу, весь угол которого был заставлен телефонами. Я такого количества в жизни не видел! Андропов взял трубку аппарата с гербом Советского Союза: «Здравствуйте, Михаил Андреевич! У меня сидит художник Глазунов. Думаю, не надо препятствовать его выставке в Манеже. Мы ведь должны работать с творческой интеллигенцией, правда? Тем более Илья Сергеевич гарантирует, что провокаций не будет, у него много новых хороших работ…» Главный идеолог Суслов — а разговор шел именно с ним — не стал возражать главному чекисту Андропову. Так мой вопрос решился буквально за пять минут. Прощаясь, Юрий Владимирович сказал: «На выставку прийти не смогу, много дел, но вам желаю творческих успехов. А с «Мистериями» вы впредь все же поосторожнее…»

 

— Горбачев к вам с этим не обращался? Вы же знакомы чуть ли не с середины прошлого века.

— Да, впервые я встретился с Михаилом Сергеевичем полвека назад. Даже больше. Он тогда работал в комсомоле на Ставрополье и в 57-м приехал в Москву на Международный фестиваль молодежи и студентов. Кто-то привел Горбачева вместе с другими делегатами в мою крохотную мастерскую на Кутузовском проспекте, которую мне помог снять... наверное, могу не продолжать фразу, вы уже догадались? Да-да, Сергей Михалков. Я запомнил, что Горбачев много шутил, с интересом разглядывал мои картины, искренне удивлялся, увидев старинные иконы… Потом мы не общались несколько десятилетий и снова увиделись, когда Михаил Сергеевич уже стал генеральным секретарем ЦК КПСС. Я настойчиво добивался встречи с ним и имел на то вескую причину. Много лет во мне жила идея воссоздать на Мясницкой улице в Москве славное училище живописи, ваяния, зодчества, где до революции обучались и преподавали выдающиеся русские художники Левитан, Саврасов, Васнецов, Перов, Коровин... После большевистского переворота в октябре 1917-го учебное заведение закрыли, на его месте возник некий ВХУТЕМАС. Потом и он приказал долго жить. Здание архитектора Баженова делили между собой два десятка советских контор и организаций. Говорят, в годы войны в подвале дома даже располагалась секретная лаборатория. Мои коллеги и друзья не верили, будто из затеи с возрождением училища что-то получится. Мол, за это в разное время брались Вучетич и Томский, даже у них ничего не вышло, где уж тебе, Илья? Но я не думал отступать от намеченной цели и очень рассчитывал на содействие Горбачева, произносившего с высоких трибун много правильных слов.

Михаил Сергеевич принял меня на Старой площади на удивление радушно, как хорошего знакомого: «Привет, Илья!» И тут я допустил ошибку, ответив в той же тональности: «Добрый день, Миша!» Никто из больших начальников — коммунистических или демократических, значения не имеет — не любит, когда люди ниже рангом держат себя с ними на равных, апеллируя к прошлым отношениям. Горбачев ничего не сказал, виду не подал, но я все понял и моментально перестроился: «Михаил Сергеевич, спасибо, что нашли время принять. Хочу обсудить серьезный вопрос…» И изложил суть проблемы, связанной с училищем. Горбачев, надо отдать должное, с ходу поддержал идею. А потом, завершив деловую часть разговора, перешел к неформальной: «Теперь, Илья, рассказывай, как живешь. Богат, знаменит, увенчан премиями и орденами…» Я ответил: «Русский народ меня любит, это чистая правда. С остальным все не столь здорово. Ни богатства, ни наград». Горбачев хитро прищурился: «Лукавишь, Илюха! Меня не проведешь, легко могу проверить. Вот позвоню сейчас министру культуры, он твои регалии и перечислит! Краснеть будешь, как пачка американского «Мальборо». Я сказал: «Воля ваша, звоните». Михаил Сергеевич в самом деле взял трубку, начал разговор, и лицо его вытянулось: «Что?! Ни одной премии? Даже на пятидесятилетие ничем не наградили?» Закончив телефонный диалог с Демичевым, Горбачев секунду помолчал и произнес: «Ну, орден мы тебе, Илья, дадим. Обещаю…» Действительно, вскоре я стал кавалером ордена Трудового Красного Знамени, но важнее, что Михаил Сергеевич дал ход делу создания на базе бывшего училища живописи, ваяния, зодчества одноименной новой академии.

Кроме Горбачева документ, дававший на это право, полагалось завизировать секретарям ЦК Лигачеву и Яковлеву. Егор Кузьмич препятствий не чинил, а Александр Николаевич неожиданно взял трехнедельную паузу. Архитектор перестройки упорно уклонялся от встреч! Когда рандеву все же состоялось, Яковлев объяснил причину задержки: «До меня доходили сведения, будто вы, товарищ Глазунов, являетесь основателем общества «Память», объединяющего наиболее ярых националистов и шовинистов. Не скрою, я направил запрос в КГБ, информация не подтвердилась, и теперь мне ничто не мешает с чистым сердцем поддержать ваше доброе начинание с училищем». Я позволил себе пошутить: «Как говорит мой друг Кобзон, люблю Россию без памяти…» Потом мы обсудили изданную в Австралии и запрещенную в СССР книгу Сергея Лесного «Откуда ты, Русь?». Я нелегально провез ее из Парижа, а у Яковлева была ксерокопия этого выдающегося исторического исследования. Словом, расстались если не единомышленниками, то людьми, хорошо понимающими друг друга.

"Мистерии XX века"

 

— С Ельциным у вас отношения были иными, Илья Сергеевич?

— Не скажу, будто мы много общались. Борис Николаевич хотел, чтобы я написал его портрет, но изначальный замысел осуществить не удалось. Планировали уйти от казенных интерьеров, выбраться на подмосковную природу, а в итоге все закончилось тем, что Ельцин позировал в кремлевском кабинете. Надо полагать, портрет ему понравился, поскольку потом Борис Николаевич дал фотокарточку мамы и попросил нарисовать ее: «Сделай, Илья…» Снимок был крошечный, видимо, с паспорта. Я постарался в точности передать на холсте простое русское лицо Клавдии Васильевны. Ельцин остался доволен, неоднократно благодарил. В последний раз буквально за день до отставки. 30 декабря 1999 года в Кремле проходил традиционный предновогодний прием. Борис Николаевич заметил меня среди гостей, подошел, обнял и сказал: «Илюша, спасибо. Ты сделал так, что я каждый день вижу маму…» Ту картину, как и многие другие, я подарил, не взяв ни копейки. Но с подобными высокопоставленными клиентами у меня не столь густо, как кажется со стороны. С официальными заказами от родного государства и того хуже. За всю жизнь ко мне обратились лишь дважды. За первый эпизод благодарен Андрею Громыко, доверившему проект посольства в Мадриде. Вторым обязан Павлу Бородину, позвавшему реконструировать Большой Кремлевский дворец. Ельцину не понравились варианты, предложенные остальными архитекторами, потом ему на глаза попались мои эскизы, и он их оценил. Борис Николаевич шел мимо расставленных вдоль стен стендов и забраковывал один за другим: «Говно… Говно… Говно…» И вдруг остановился: «О! Вот что нужно!» Пал Палыч тут же позвонил: «Сергеич, поздравляю! Царь выбрал твой проект, комиссия его поддержала». Все решилось моментально. Буквально за два месяца мы подготовили необходимую документацию и начали работать.

Возрожденный Кремль — тема для отдельного долгого разговора. Расскажу эпизод, относящийся к тому времени. Штришок, зарисовка с натуры. Бородин издал специальный приказ, запрещавший что-либо делать на объекте без согласования с Глазуновым. Пока шли работы, распоряжение исполнялось неукоснительно. И вдруг накануне торжественного открытия прихожу в БКД и вижу: в одном из залов гравюры, взятые в аренду в Историческом музее, висят не в том порядке, в котором я распорядился. Разумеется, я не смолчал: «Кто тут хозяйничает без моего ведома?» Сотрудник администрации президента опасливо скосил глаза в сторону Коржакова. Начальник ельцинской охраны в ту пору был всесильной фигурой, перечить ему мало кто решался. Но когда речь идет о творчестве, для меня не существует препятствий. Могу даже потерять над собой контроль. По крайней мере, чувство страха утрачиваю напрочь. Словом, до предела возмущенный, что в мою сферу вторгся человек, мало в ней смыслящий, я в бешенстве подлетел к Коржакову и вцепился ему в лацканы пиджака: «Что себе позволяете, уважаемый?!» Хорошо, сдержался, а то мог бы и двинуть в челюсть. Я же в свое время боксом занимался, удар у меня поставлен. Надо отдать должное Александру Васильевичу, он понял мое состояние, не стал горячиться, спокойно поднял руки вверх. На шум прибежал Пал Палыч и вклинился между нами: «Сергеич, чё творишь? Нас же, б…дь , посадят. Отойди от него!» Растащили нас, словом. Прошла неделя или две. Мой друг, который был вхож к Коржакову, рассказал, как тот отреагировал на инцидент. Другой бы затаил обиду на всю жизнь, а этот — нет, отнесся с юмором: «Глазунов-то, оказывается, боец! Из-за пары перевешенных гравюр стал за грудки хватать. Все вокруг готовы мне задницу лизать, а художник не испугался. Молодец! Надо бы с ним поближе познакомиться». И я пошел к Коржакову. Он даже обнял меня, спросил: «Тебе за работу-то по-честному платят, Сергеич?» Не люблю жаловаться, да и подставлять Бородина было не с руки, и все-таки я сказал: «Мало. Обещают одно, дают другое. Конечно, для любого русского человека великая честь трудиться в Кремле, но хочется, чтобы сделанное оценили достойно. В том числе материально». Коржаков тут же поднял телефонную трубку: «Паша, ты Глазунова не обижай…» Но надо знать Пал Палыча, он никогда за словом в карман не лез. Моментально ответил цитатой из Ильфа и Петрова: «Вечером — стулья, утром — деньги». Так я и остался с авансом за БКД… Коржаков тоже все понял и сказал мне в конце разговора: «Сергеич, пришлю человека, он купит у тебя картину и хорошо за нее заплатит». Честно говоря, я не слишком поверил тем словам, поскольку много раз слышал подобное. Но Александр Васильевич не обманул. Через какое-то время позвонил бизнесмен, имя которого я раскрывать не вправе, и предложил встречу. Все получилось, как обещал Коржаков. Человек приобрел картину «Голгофа». Она была вывешена в Кремле, но потом ее сняли по личному указанию Наины Ельциной. Мне рассказывали, первой леди не понравился образ распятой на кресте России. Мол, слишком мрачно для Кремля, и моего «Ивана Грозного» убрали по распоряжению Наины Иосифовны. Там ведь головы рубят. Заменили пейзажами. На них смотреть приятнее, ненужных ассоциаций не возникает. Ни с расстрелом Белого дома, ни с войной в Чечне… Я потом встретился с супругой первого президента России. Кстати, это случилось на дне рождения у Коржакова. Наина Иосифовна отвела меня в сторонку и стала шептать: «Илья Сергеевич, почему вы всюду твердите «русские», когда надо говорить «россияне»?» Я попытался объяснить, что вкладываю в это слово, но, кажется, мы так и не поняли друг друга. Что ж, как говорится, каждому свое. Утешаю себя тем, что деньги, полученные за «Голгофу», крепко поддержали меня в тот момент…

В ходе реставрационных работ в Большом Кремлевском дворце управделами президента Павел Бородин издал специальный приказ, запрещавший что-либо делать на объекте без согласования с Глазуновым. Илья Глазунов (фото из личного архива)

 

— А «Мистерию» вы когда продали?

— Очень не хотел, чтобы картина покидала Россию, но иного выбора, по сути, не оставалось. Из-за «Мистерии» у меня с самого начала пошли проблемы. Ее категорически запрещали выставлять, а мне даже хранить полотно толком было негде. Оно ведь большое — шесть метров на три. Стояло, свернутое в рулон. В какой-то момент грешным делом стал опасаться, как бы мастерскую не спалили вместе с «Мистерией». Тогда было несколько похожих инцидентов у коллег: через замочную скважину в помещение впрыскивался бензин, после чего к двери подносилась спичка. Получалось, будто огонь сам вспыхнул внутри. Удобный способ «воспитания» неугодных…

Из страны «Мистерию» я смог вывезти вместе с эскизами для берлинской оперы, куда меня пригласили в качестве художника-постановщика оперных спектаклей. Этого не случилось бы без помощи посла СССР в ГДР Петра Абрасимова, который интересовался живописью и устроил мою выставку в Берлине. В Altes Museum ко мне подошел человек небольшого росточка и неожиданно произнес: «Герр Глазунофф, чувствую в вас театрального художника. Не согласитесь поработать с нашей оперой?» Я даже не удивился и сразу сказал, что с детства мечтал о подобном. И это была чистая правда! Лет в семь или восемь меня отвели на спектакль в Театр Ленинского комсомола, где когда-то пели Шаляпин и Вертинский, я долго еще потом бредил подмостками, рисовал в воображении декорации. Словом, Ганс Пишнер, а именно так звали человечка, который, как я выяснил позже, возглавлял Берлинскую государственную оперу, не теряя времени перешел к сути: «Назовите любое произведение русского композитора — и будете его оформлять». Взяв секундную паузу, я произнес: «Борис Годунов». Господин Пишнер скривился, словно проглотил лимон без сахара: «Только не это! Мы пробовали ставить оперу Мусоргского, получилось ужасно. Может, выберете что-то другое?» Я не стал упираться: «Тогда — «Князь Игорь». Мой собеседник удовлетворенно взмахнул руками: «Пожалуйста!» На следующий день с разрешения посла Абрасимова я подписал с театром контракт. Ганс Пишнер при этом спросил: «С кем из советских режиссеров предпочли бы работать?» Я назвал Покровского. Борис Александрович согласился на участие в проекте. Так мы поставили сначала «Князя Игоря», а потом «Пиковую даму». И вот вместе с эскизами я переправил в Германию «Мистерию». Она выставлялась в разных залах, пока коллекционер из Гамбурга по фамилии Винтер не предложил мне продать ему картину. Я долго думал, колебался, но все-таки согласился. Сегодня уже не жалею. Рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Все в нашей жизни предопределено и закономерно.

Вот вы спрашивали, почему я не стал монахом. Тогда, много лет назад, отец Тихон из Киево-Печерской лавры сказал, что мое жизненное предназначение — занятие искусством, живописью. И я поверил в его слова. А недавно другой священник буквально спас меня от смерти, отмолил у Господа. Прошлым летом я тяжело заболел, перенес сложную полостную операцию и, строго говоря, должен был умереть. И вдруг в палату Центральной клинической больницы, к лечению в которой я пожизненно прикреплен после участия в реконструкции Кремля, приехал батюшка Илия. Он — монах Свято-Введенского мужского монастыря в Оптиной Пустыни, а сейчас стал духовником патриарха Кирилла. Прихожу в сознание, открываю глаза и вижу над собою прекрасного старца, словно сошедшего с полотен великого православного живописца Нестерова… Потом мне рассказали, что в келье у отца Илии висели репродукции двух моих картин — «Разгром храма» и «Вечная Россия». До сих пор не знаю, откуда батюшка проведал, что я болен, но появился он очень вовремя. Даже пробок у него на дороге не было, что в Москве дело невероятное. Отец Илия быстро доехал из Переделкина, и после его молитвы мне стало заметно лучше, я постепенно пошел на поправку. Значит, кому-то это было нужно на белом свете. Значит, так Бог управил. Я верю в чудо…