Сергей Григорьянц: «Коллекционирование для меня — это спасение русской культуры»

На фото: Михаил Ларионов. «Трамвай». Конец 1900-х.

Фото: Издательство Ивана Лимбаха

Коллекционер Сергей Григорьянц рассказал о своем собрании и судьбе коллекционера в России, о взаимоотношениях с музеями и чиновниками и о своей новой книге.

По принципу коллекционирования, по тому, как относятся знакомые с ней искусствоведы, это довольно большое собрание музейного уровня. В ней, конечно, есть вещи редкие (например, Фра Беато, большой парижский Диего Ривера, многое из археологии), а есть не уникальные (мне было очень важно расширить представление о русской культуре за счет менее известных, хотя и замечательных мастеров).

Для меня и моих друзей коллекционирование всегда являлось спасением культуры и спасением самих себя. С этим, на мой взгляд, связан взрыв коллекционирования в 1930–1960-е годы.

До революции никто и представить себе не мог, чтобы актеры, врачи, инженеры собирали картины, иконы, предметы археологии.

Коллекция — вся ваша жизнь?

Часть ее. Коллекционирование никогда не было единственной сферой интересов. Кстати, думаю, Соломон Шустер обиделся бы на Валерия Дудакова за то, что тот назвал книгу о нем «Профессия — коллекционер». Шустер был в первую очередь режиссером — это была его любимая профессия. В то время, о котором я пишу, были профессиональные торговцы, но не было профессиональных коллекционеров.

Ваше собрание очень разнообразно: и семейные реликвии, и археология, и русский авангард. Можете сказать, что какая-то его часть вам дороже?

Есть любимые вещи, любимые художники. Для меня очень важны работы Льва Жегина, которого я люблю, с которым был хорошо знаком. У меня едва ли не лучшие его вещи. Есть по десятку-полтора ранних голландцев и итальянцев. Более 9 тыс. листов графики — не только русской: есть любимые японские гравюры Хокусая, Утамаро, рисунки старых мастеров…

Рембрандт?

Рисунков нет, офортов довольно много. Есть рисунки школы Рафаэля, Микеланджело. У меня комплекс разных коллекций.
Есть то, что можно было бы назвать выдающимся, уникальным? Вы в только что вышедшей в Издательстве Ивана Лимбаха книге воспоминаний «В преддверии судьбы» пишете, в частности, о своих галицийских иконах на стекле как об уникальных…

Во львовском музее (Национальный музей во Львове им. Андрея Шептицкого. — TANR) таких икон когда-то было собрано около тысячи, но их просто разбили молотком в годы борьбы с религией. В киевском музее (Национальный художественный музей Украины. — TANR) такого класса икон, как у меня, нет, так что можно назвать мою коллекцию уникальной. Ее, кстати, я купил у Сергея Параджанова, с которым мы были хорошо знакомы.

У меня сравнительно полное и важное собрание археологии, по охвату и разнообразию сопоставимое с Эрмитажем и Историческим музеем, представлены практически все культуры народов, проживавших на территории бывшей Российской империи.

Рассматриваете ли вы коллекцию как вариант финансового вложения?

Мы живем в реальном мире, и, когда меня просят что-то купить или продать, пытаюсь представить себе, насколько это целесообразно. Иногда бывают очень важными и выгодными покупки, формально разорительные, которые ты делаешь, даже понимая, что никто больше за это не заплатит. Сейчас так никто себя не ведет, современные коллекционеры собирают то, что растет в цене, что можно выгодно продать.

У вас есть каталог коллекции?

Нет, увы, это очень дорогое удовольствие. Есть каталог моей выставки искусства XVIII–XIX веков, которая проходила в Большом Царицынском дворце в 2012 году. Каталог моих ранних голландцев сделали современные голландцы за свой счет. Сейчас мне помогают делать описание графики, скульптуры и живописи русского авангарда, это несколько тысяч предметов.

В выставках охотно участвуете?

Да, но с условием обязательной страховки вещей. Музеи на это идут почти всегда, но однажды на это не пошел Пушкинский музей. Он попросил у меня для своей юбилейной выставки Фра Беато и трех голландцев. Я потребовал застраховать вещи, но музей отказался.
Вы пережили два ареста, конфискации. Аресты были связаны с диссидентской деятельностью? Удалось ли сохранить коллекцию?

Никакой особой диссидентской деятельностью я тогда не занимался, просто жил как свободный человек в несвободной стране: мне присылали книги из Франции, Америки, я встречался с иностранцами. В 1960–1970-е годы этого было достаточно для обвинений в антисоветской пропаганде! Первый раз меня арестовали в 1975 году, конфисковали имущество. Позже мне не удалось вернуть почти всю библиотеку, мебель, не удалось вернуть некоторые работы старых мастеров…

Знаете, у кого они?

Отчасти, потому что их потом продавали. Пропал замечательный резной крест XVI века в серебряной оправе с мощами Василия Великого, Афанасия Великого и Иоанна Златоуста. После реабилитации и отмены генеральной прокуратурой всех оснований для конфискации я потребовал вернуть мое имущество. Были два суда — в Москве и Киеве — о возврате мне вещей. В этом смысле я — единственный в мире человек, которому по решению суда десять музеев двух стран возвращали произведения искусства. Еще я получил около $400 тыс. компенсации из госбюджета России за украденные вещи. Не вернулось тогда многое, в том числе этот крест. По списку он попал в московский Институт востоковедения, а на запрос из суда — где крест? — ученый секретарь института ответил письмом о том, что, нуждаясь в деньгах, продал крест. У меня сохранилась копия этого ответа.

Пытались вернуть крест?

Нет, не пытался. Коллекция, конечно, важная часть моей жизни, но у меня было очень много общественной работы: журнал «Гласность», фонд, трибунал по Чечне, конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра». На собственные дела времени просто не оставалось. После второго ареста, в 1983 году, за мою правозащитную деятельность, официальной конфискации имущества не было, но в ходе обысков и следствия пропали некоторые книги, пропал архив Шаламова, с которым у меня были очень хорошие отношения и многолетняя переписка. Юрист фонда «Гласность» Татьяна Кузнецова пыталась вернуть архив Шаламова, но на нее было совершено покушение, и в результате пришлось заниматься судом по делу о покушении.
У вас большая коллекция русского авангарда. По-вашему, с кого же все-таки началось в России его коллекционирование — с Николая Харджиева, Георгия Костаки?

Нет, были люди и до них. Была такая коллекция Соколова, из которой у меня чекрыгинское «Превращение духа в плоть». Было небольшое количество художников, которые сохраняли не только свои работы, но и работы коллег. Но Костаки стал, конечно, крупнейшим коллекционером авангарда. Хотя, как он мне сам рассказывал, начинал с покупки голландцев, среди которых оказалось немало подделок. Но после выхода книги Камиллы Грей («Великий эксперимент: русское искусство 1863–1922» (1962). — TANR) он понял, что авангард нужно собирать. У него был своеобразный подход к работам: его интересовали вещи беспредметные, кубистические. Потом авангард начали собирать Яков Рубинштейн, Игорь Санович, Соломон Шустер, я.

В последние годы разговоры о русском авангарде возникают, похоже, только в связи с подделками.

Ну, Пикассо тоже подделывают немало. В России много людей погибло, все было разорено, и теперь сложно установить происхождение вещей. Нынешние русские коллекционеры нередко люди малоцивилизованные, плохо разбираются в предмете, и это создает благоприятную почву для производства подделок.

Возможно ли сейчас появление на рынке работ Эль Лисицкого, Ивана Пуни, Василия Кандинского, ранее никому неизвестных?

Отдельные вещи — почему бы и нет? Хотя и не в таком масштабе, чтобы переписывать историю. В конце концов, огромное количество графики Лисицкого было исключено из Третьяковки. Несколько лет назад у дочери Василия Чекрыгина, живущей на Кубе, один из российских коллекционеров купил 200 рисунков ее отца и несколько работ маслом. Их выставляли в Пушкинском музее, они попали в коллекцию Константина Григоришина.

В своей книге вы много пишете о коллекции Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича Поповых. Сейчас о них и об их собрании уже мало кто помнит…

Поповы в первую очередь крупные художники, чьи произведения есть в Русском музее, в Третьяковке. А еще они создатели одной из самых выдающихся коллекций. Ее очень высоко оценивал Сергей Тройницкий, известный искусствовед, бывший директор Эрмитажа. В середине 1970-х годов, после серии ограблений коллекционеров, Поповы решили передать свое собрание музеям.

Какой вы видите судьбу своей коллекции? Что с ней будет дальше?

Сейчас мы с Зельфирой Трегуловой думаем о том, как сохранить частный характер этой коллекции, потому что в ней есть портреты моих родных, вещи из семейного архива. У нас с госпожой Трегуловой, что редко бывает у коллекционера и музейщика, да еще директора Третьяковской галереи, есть общее представление, что коллекцию надо сохранить именно в таком виде, как она существует сейчас, в таком ее редком разнообразии. Марина Лошак уговаривала передать коллекцию в ГМИИ им. Пушкина, обещала дать два зала. Но в двух залах ее не представить, значит, большая часть будет в запасниках.

Вы морально готовы завещать свою коллекцию — не сейчас, но в будущем — какому-нибудь музею?

Нет, я не доверяю музеям. В книге описано несколько историй, когда музеи в отношении коллекционеров поступали неграмотно и непорядочно. Мне предлагали — очень напористо и даже агрессивно — во время моей выставки в Царицыне создать частно-государственный музей «Коллекция Григорьянца»; на этом категорически настаивало московское управление культуры. Они объясняли, что я даже могу быть в нем директором. Но, пока я жив, я директор, а когда меня не станет?..

Наталья Шкуренок, theartnewspaper.ru