В галерее «Победа» открылась фотовыставка Юлии Кисиной «Тени отбрасывают людей».

    — Юлия, расскажите, как начиналась ваша художественная деятельность.

— В начале 1980−х годов культурная жизнь в Москве была невероятно напряженной. Художественная общественность была многоголовой гидрой, произраставшей на Елисейских полях умирающего Совка. В это время больше всего на свете меня мучил вопрос, как высвободиться от классического художественного образования, которое может уничтожить любое проявление творчества. В этот момент Сергей Летов привел меня к Андрею Монастырскому. И это было хорошо!

Потом появился издатель журнала «Место печати» Николай Шептулин. Он был первым издателем Владимира Сорокина, Павла Пепперштейна и моим. К тому же у Николая была галерея Obscuri Viri. Ему удалось объединить вокруг себя группу авторов и художников, связанных общим делом «разрушения и созидания». Литературные же нити уводили в Питер. Там уже тогда был страшно модный подпольный «Митин журнал», который печатал совершенно удивительные и неожиданные для тех и, пожалуй, даже для нынешних времен тексты и который издается до сих пор.

— Как по-вашему, концептуализм актуален и сегодня?

— Не совсем понятно, что это такое. Если мы говорим о возникновении концептуализма — мы говорим о Кошуте и апеллируем к Дюшану, если мы говорим о московском концептуализме — то речь идет об очень разных художниках. Но что до концептуализма вообще — современное искусство практически целиком и является концептуализмом, не считая совсем уж безмозглую живопись, безмозглую фотографию или безмозглые громоздкие объекты. Сейчас появилось множество молодых художников, которые из карьерных ли соображений, или просто устав от декоративного искусства, обратились всецело к концептуальной практике. Внутри концептуализма, то есть искусства, сложилось множество разных дискурсов — транснациональных и локальных. Совершенно невозможно говорить об общей картине.

В России и вообще в Восточной Европе искусство крайне политизировано, на Западе многие занимаются построением нового мира, увлекаясь первым авангардом, формальными вещами в хорошем смысле слова, которые нам как раз всегда были запрещены. Московская группа (или не группа) интересна тем, что она оказалась трансцендентной смесью совка, абсурда, мистики, психоделики, детскости и тому подобного. А по поводу актуальности — актуально ли жить, спать, дышать? Думаю, основные поставленные концептуализмом проблемы текста, контекста, изменения способа восприятия сегодня актуальны как никогда.

— Чем ситуация на Западе отличается от российской?

— Все озабочены обустройством общества и созданием новой реальности. Никто не вступает в конфронтацию с государством, и в то же время лишь немногие заигрывают с властью, поскольку в этом нет никакой необходимости. В искусстве существует множество ниш, но иерархий не так уж много. Система искусства напоминает систему государства, в котором политический центр отделен от финансового, идеологический занимает свое университетское место и т. д. Такую свободную систему контролируют и поддерживают автономные институции: учебные заведения, государственные и частные фонды. Без этой поддержки культура была бы в загоне, и общество постепенно бы деградировало: «Мерседесы», дубинки, шкуры, наркотики и оружие — это не тот набор, о котором мечтает Запад.

По поводу рынка: в Европе много коллекционеров, и коллекционируют они сознательно. Прежде всего не для того, чтобы владеть или вкладывать деньги, а для того, чтобы поддерживать художников, поддерживать культуру своей страны. То есть многие из коллекционеров — патриоты, и такой вид патриотизма мне глубоко симпатичен. Они понимают, что, скупая старое искусство-барахло, они ничего не меняют в современной жизни, поэтому коллекционирование направленно на поддержку современного художественного процесса и само является частью процесса.

Я не могу сказать, что художественное образование на Западе такое уж революционно продвинутое. Институция — это всего лишь библиотека и мастерская с залетными профессорами. Студенты обучаются в основном в среде. При этом речь идет не только о художественной среде, но и о социальной, которая прочитывается в гуманно обустроенном городском пространстве.

— Как вы пришли к фотографии?

— Поначалу я занималась живописью. Для меня и сейчас она остается школой визуальности, без которой дальнейшие занятия изобразительным искусством не имеют смысла. Даже в концептуальных объектах чрезвычайно важно, как они будут взаимодействовать в пространстве, какими поверхностями они обладают, что происходит с цветом. Художественные задачи никуда не делись. Они просто усложнились. Теперь недостаточно сделать эстетический объект или картину — объект или картина должны быть, что называется, «смарт».

Итак, я убежала от живописи — одномерной и неубедительной, искажающей правду жизни, и пришла к фотографии, которая правду эту будто не искажала. Но в этом и состояла хитрость. В занятиях фотографией были некие рамки и привязки к достоверности, тогда как в живописи была такая необязательность и вседозволенность — изображай себе что хочешь — что-то от несдержанного, воспаленного, восхищенного всем и одновременно ничем мозга. В фотографии меня подстерегала другая ловушка — это была сама реальность, и жестче ее не было ничего. В отличие от свободного, почти психоделического пространства живописи — трезвая оболочка данности.

В этом сопротивлении реальности и был главный интерес — ее конфликт с воображаемым. И, конечно, если бы я принялась тогда снимать просто так — свет и тень, их хитросплетения на фоне Советского Союза, я бы, наверное, стала Борисом Михайловым. Но эстетизировать Совок мне было не очень по вкусу, потому что гораздо больше меня привлекала не так называемая прямая фотография, искусство акына — «что вижу, то пою», а наоборот, та фотография, которая начинает видеть то, о чем поется.

— Что такое «перформативная» фотография?

— Прежде всего это не «прямая» фотография и не документация перформанса. Ситуации и сюжеты перформативной фотографии сложно конструируются специально для съемки и вне фотографии не существуют, при этом собственно фотографическая проблематика отходит на второй план перед концептуальной. Для меня картинка играет второстепенную роль — она и так получится, с ней всегда все будет хорошо. Да и работы свои «фотографиями» я никогда не называю.

— В связи с этим интересно ваше отношение к новым технологиям и медиа.

— Новые технологии — вещь фантастическая, но не надо путать их с «будущим». Я думаю, что следующая перспектива лежит как раз не в гонке за технологиями, а в преобразовании человеческих отношений. Медиальность прекрасна для «тюнинга» городской среды, для интерактивной архитектуры, моды, всяких гаджетов и девайсов. Мне это очень нравится, и я сама вечно оплетена проводами. Но я не дизайнер, а медиальность для меня связана определенно с дизайном, потому что это очень красиво. Так же красиво, как сама природа, хотя, в отличие от нее, дизайн меняется и выходит из моды. Я ставлю перед собой совсем другие задачи. Мне как раз интересен непосредственный странный взгляд человека — пускай это будет новый человек с его открытым зрением, а обогащенная реальность — радостью домохозяйки.

Эксперт