Изумительное часто лежит прямо у нас под ногами.

Игорь Дыченко рисует ангелов и арлекинов. Ангелы его, как правило, беспечны и легкомысленны; любят понежиться и порезвиться под солнцем, сбросив и без того эфемерные ризы. Арлекины же чаще всего задумчивы и печальны. Что, впрочем, естественно: шут слишком хорошо осведомлен о подноготной жизни, чтобы ей радоваться. Вопрос: как Арлекину сберечь в себе Ангела? Дыченко нашел на него личный и убедительный ответ. Он максимально отстранился от обыденности, отдавая ей ровно столько, сколько она того заслуживает, и тщательно сотворил для себя очень опрятный и рафинированный микромир, где память о встречах с Анной Ахматовой или Лилей Брик, размышления о Кокто или Лифаре, чувственный анализ иконки с двуликим Георгием Победоносцем или наивного натюрморта Марии Приймаченко куда как более важны, чем ежедневные сводки погоды, курс валюты в обменных пунктах или прогнозы политических синоптиков. Он не отвоевывал себе право так жить. Он просто так живет. Иван Дзюба произнес когда-то о Дыченко удивительную фразу: «Если бы я не знал Игоря больше 30 лет, я бы воспринимал его как легенду, которой его воспринимает большинство». С чего начиналась легенда? И как вообще в человеке просыпается страсть к коллекционированию, попытался выведать у юбиляра обозреватель «СН» Сергей Васильев. 

— Истоки этой страсти, безусловно, закладываются, как и характер, в детстве. Начнем с того, что дети, в отличие от взрослых, не понимают, что творчество — это профессия, для них оно — призвание. Покажи мне ребенка, который не рисует, не лепит, не изукрашивает обои в комнате фломастерами, не черкает граффити на асфальте, если в руки к нему попал мел. Василий Касиян, академик, народный художник СССР, рассказывал мне, что еще до того, как узнал о существовании в природе карандашей, уже рисовал на песке пальцами или щепочками. У каждого ребенка есть это естественное стремление к творческому самовыражению, овладению материалами, которые его окружают. Стругаешь ли ты перочинным ножиком деревянный брусок, возводишь ли из песка замок, мнешь ли в пальцах пластилин или водишь грифелем по ватману. Коллекционеры — это люди, не забывшие о том, что они были детьми. Ребенок находит на улице стеклышко, заворачивает его в тряпицу, прячет в какой-то свой тайник как величайшую драгоценность. Этот ритуал повторяется столетиями. Какая ему разница, бриллиант он хранит или обычный осколок стекла? Могу тебе сказать, что моя коллекция начиналась с гениев итальянского Возрождения — Леонардо, Микеланджело, Рафаэля. У нас в доме не было никаких альбомов по искусству, и первой лазейкой к нему был обычный настенный отрывной календарь. Это сейчас издаются календари на все вкусы — для женщин, спортсменов, садоводов, для садистов и мазохистов. А тогда был просто один для всей страны универсальный календарь. И вот там раз в месяц появлялось что-то невероятное: штриховое изображение то Сикстинской Мадонны, то Джоконды. Когда этот листок отрывали, я брал ножнички, вырезал эту картинку и силикатным клеем вклеивал ее в блокнотик. Изображение держалось в нем примерно полгода, потом желтело и трескалось... В детстве все обязательно что-нибудь собирают. Кстати, думаю, что можно было бы устроить из таких мелочей — сухих листьев, спичечных этикеток, алебастровых шариков —изумительную выставку. Жаль, что, взрослея, мы не догадываемся эти детские сокровища сохранить. А настоящее коллекционирование — это, по сути, и есть жажда сохранения. 

— С чего же все-таки начиналась твоя нынешняя коллекция? 

— Да именно с этого стремления. И еще вредного характера. Я поступил в Художественный институт и заинтересовался художниками, которых тогдашнее официальное искусствоведение клеймило как националистов и формалистов. Я стал их изучать, рыскать в архивах, искать их произведения. Как коллекционера меня действительно не привлекали художники, которых можно было увидеть в музеях. А за украинским репрессированным искусством, авангардом, «бойчукистами» — всем, что тогда казалось никому не нужным, я охотился. И не зря: многое ведь удалось спасти от гибели, утраты. Ну конечно, к этим моим занятиям отношение было разное. У кого-то, особенно в сыскных органах, это вызывало подозрение, кто-то просто не понимал, как вместо того, чтобы пойти в кафе с девочкой или брюки модные себе купить, можно тратить деньги на букинистические книги или какие-то пыльные листочки с графическими рисунками. Роман Виктюк мне как-то сказал: «Да продай ты к чертовой матери эту коллекцию и поживи как человек». Он-то шутил, но ведь приходилось и от серьезных людей такое слышать. Но для того чтобы коллекционировать, надо чем-то жертвовать. И конечно, не быть рабом своей страсти. Я, например, очень долго гордо не принимал картины в подарок от современных художников. И уж тем более никогда не брал с них гонорар полотнами как дань за публикации о них, что, зачем врать, у искусствоведов случается. Как ни странно, в основном в моей коллекции — работы живописцев, о которых я никогда в жизни ничего не писал или писал о них много позже того, как их картины у меня появились. И я никогда ничего не приобретал, чтобы это перепродавать или спекулировать. Это — некоммерческая коллекция. 

— Но ведь что-то из нее приходится продавать. 

— Да. Ведь, к примеру, на гонорары за статьи прожить невозможно. 

— Много лет ты безуспешно борешься за создание в Киеве музея частных коллекций, хотя бы как филиала Музея истории города. Наверное, сегодня, когда художественный рынок в стране год от года становится активнее, проблема сохранения уникальных личных коллекций приобретает особую актуальность? 

— Увы, скоро передавать в этот музей будет уже нечего. Многие старые коллекции проданы, распылены. Сегодня любой обеспеченный зубной техник с хорошей хваткой или нувориш с растопыренными пальцами и картиной Айвазовского под мышкой может объявить себя коллекционером. С виду рынок действительно расширяется, но каждый день, каждую минуту, как в песочных часах, происходит утечка произведений русского, украинского, еврейского, народного искусства за границу или в нечистые руки. Принимая на государственное хранение, лучше которого ничего еще не придумано, частные коллекции, мы могли бы многое спасти. На Западе человек, имеющий десять толковых картин, считается коллекционером, к нему относятся с большим уважением, а мэрия предоставляет ему коммунальные льготы, да еще и приплачивает за экспонирование картин. У меня сейчас открывается новая выставка, и я уже знаю, что снова обязательно услышу идиотский вопрос: сколько ты с этого имеешь? Да ничего, кроме убытков! 

— Но, отдавая коллекцию в пользование городу, разве ты не лишаешь себя счастья постоянного общения с этими прекрасными вещами? 

— Нет. Я совершенно не заинтересован в том, чтобы окружать себя «красивой жизнью». Я могу ее сам создать, как это делал, например, Параджанов или какой-нибудь нищий гений, из мусора, из пустяков, любую икебану или коллаж. Более того, мне даже тягостно жить среди шедевров. Я их в себя впитал. И не только те, что приобретал лично. Мне достаточно закрыть глаза, чтобы снова увидеть Леонардо из Лувра или Модильяни в музее Осло. А то, что я собрал, естественно, хочется показать как можно большему числу людей. Я мечтаю, что все-таки когда-нибудь смогу выставить всю свою коллекцию. В ней — 300 замечательных произведений украинского искусства. А еще рукописи, более 500 книг с авторскими автографами — Грушевского, Довженко, Рыльского, Тычины, Шаляпина, Андрея Белого, Ахматовой, Хлебникова. 

— Общение с собственной коллекцией изменяло тебя в течение жизни? 

— И изменяло, и изменяет. Я могу один раз в день поесть, но сутки заниматься реставрацией иконки или деревянной скульптуры. Потому что она попала в мои руки не случайно, я призван ее спасти. Вообще я могу обойтись без самых нужных вещей, но совершенно не могу прожить без вещей, которые формально необязательны для жизни. 

— Искусство и есть необязательная вещь. 

— К счастью, да. 

— Коллекционер — по натуре, охотник? 

— В юности я был как гончий пес (я, кстати, и по гороскопу Собака). Мог в любую минуту сорваться с места и лететь за тридевять земель, узнав о каком-то рисунке или книге. Сейчас чуть иначе. То, что я, возможно, и хотел бы видеть в своей коллекции, мне не доступно по средствам. Кроме того, меня очень влекут «мелочи жизни». Если бы решил сейчас формировать какой-то новый раздел в своей коллекции, то собирал бы детские рисунки и легко утрачиваемые оригиналы пустяков, набросков, автографов, листков из альбомов. Рисуночек Пушкина был бы в ней хорош: шарж на Вольтера или балетная ножка. 

— Собирательство как-то воспитывает более чувственное отношение к миру? 

— Конечно. Начнем с того, что оно оттачивает вкус. Впрочем, над моим вкусом работали удивительные люди: московские пушкинисты, элита украинской интеллигенции. Микола Бажан, Лукаш, Кочур, Касиян, Глущенко, художники и поэты, касавшиеся кончиками своих пальцев Европы и мира. Я помню живого Корина, я общался Сергеем Коненковым, который пил чарку с Есениным, мои рисунки корректировал Тышлер, я бывал в доме Анны Ахматовой. Духовная работа — самая тяжелая. Я всегда держал себя в ежовых рукавицах, избрав в социуме теневое место, чему очень доволен. Благодаря этому я не влип ни в какую партию, ни в какую групповщину, сумел сохранить нейтралитет и уважение к очень разным направлениям в искусстве. 

— Сам себя ты кем больше ощущаешь — искусствоведом, литератором, коллекционером? 

— Коллекционером меня называют все, я к этому уже привык и вынужден смириться с этой татуировкой на груди. Но сам я, конечно, хотел, чтобы на меня больше обращали внимание как на человека творческого, который может интересно писать и рисовать. Эти мои таланты были подмяты коллекционерской славой, что, по сути, тяжко отразилось на золушках — моем собственном сочинительстве и художественном опыте. Будем считать, что я рисующий искусствовед. Впрочем, я не оставляю надежды написать когда-нибудь книгу эссе о многих замечательных людях, которых я помню совершенно не такими, какими они предстают в отполированных, отретушированных воспоминаниях. 

— А что ты посоветовал бы людям, которые хотели бы заняться коллекционированием? 

— Для начала покопаться в бабушкином сундуке, если он уцелел. Несчастье нашей страны в том, что над ней проносились войны и репрессии, когда в буржуйках горели и мебель, и книги, и документы, и рукописи, и личные дневники. Слишком многое вымарано или уничтожено. Но все равно лучшую свою первую книгу ты найдешь в родительской библиотеке. И будешь ею очарован. И не надо высокомерно относиться к барахлу. Изумительное часто лежит прямо у нас под ногами. Дюрер рисовал малюсенькую примулу или зайчика, притаившегося под кустом. Потому что умел видеть прелесть обыденного. Научившись понимать микрокосм, ты сам можешь почувствовать себя маленькой частицей большой и красивой Вселенной.

Беседовал Сергей Васильев.

 Столичные новости