Письма с войны: обратный адрес-память.

Сейчас,как никогда важно просвещать молодежь о том, кем были их прадеды и прабабки.

И только рассказы очевидцев могут поведать нам правду о той войне.

Почерк иногда неразборчив, некоторые  фотографии до того выцвели, что только любовь да родная кровь и могут увидеть то, что некогда запечатлела любительская фотокамера. Это письма войны. Это фотографии войны. Это наше
горе и слава.

Жила-была девушка

Полковник Александр Петрович Коденец погиб смертью храбрых на подступах к Ворошиловграду. Тогда его 16-летняя дочь Лиза собралась на фронт.

Мелания Петровна Коденец, тетя Лизы:
— Лиза была единственной дочерью  моего брата Александра. Росла она крепкой, смышленой, жизнерадостной. Помню, с  каким вниманием слушала рассказы отца о героях гражданской войны. Любили они всей семьей петь. Рвалась на фронт с первых дней войны, но в военкомате  отказывали. А уж как отца убили, она не просила, а требовала. Путь от Киева до Берлина мы прошли вместе.

Григорий Петрович Коденец, дядя Лизы:
— До войны я был колхозным шофером. Лиза всегда просила прокатить ее «с  ветерком». Это у нее в крови было, ведь и отец ее тоже был механизатором, а в армии вырос до полковника и командовал  танковой бригадой. Твердо решив после гибели отца бить врага на танке, в какой-то мере заменить его, Лиза добилась своего. С боями прошла на запад половину Украины. Польшу, участвовала в штурме Берлина.

Сергей Сергеевич Вещунов, полковник в отставке:
— Все наши доводы, что она почти дитя, что нужно подучиться военному делу,— это все она решительно отметала. Мы ей  предлагали то или другое, она — нет и нет: мой отец был танкист, и я буду бить фашиста танком. А если и погибну, то, как папа, в танковом бою. Ее взяли на испытание боем.
В этом же первом в ее жизни бою она проявила бесстрашие и отвагу. После боя роли поменялись: теперь уже экипаж танка просил командование оставить ее в  качестве радиста-пулеметчика. Так Лиза в  шестнадцать лет стала полноправным  танкистом.

Федор Михайлович Клинов. полковник в отставке:
— Дочь полковника Коденца Лиза  прибыла в нашу танковую бригаду в начале июня 1944 года. Ее зачислили в экипаж танка стрелком-радистом, и в ходе боевых действий она показала себя превосходным солдатом. Была она красива собой,  общительная, любила петь и танцевать. В  короткий срок стала любимицей части. Бой на улицах Берлина в день 1 мая 1945 года оказался для нее последним. Прямым  попаданием вражеского снаряда танк был  
подбит, и весь экипаж погиб.

Вдова полковника и мать бойца хранит четыре письма.

Одно — от мужа, написанное за два дня до смерти.
«Здравствуйте, мои дорогие жена Ирина и дочурка Лизонька! Сегодня получил сразу два письма, сколько новостей в них,  сколько радости! Сердце отогревается от ваших нежных слов, холодный металл становится теплее.
Спешу сообщить, что я, как прежде, жив, здоров и невредим. Рад, что и вы не падаете духом. Ира, ты пишешь, что  
Лизонька тайком изучает радиодело. А от кого прятаться с таким полезным делом?
Скоро она будет совсем взрослой, и это ей может пригодиться.
У нас радостное событие — вступаем на землю родной Украины. Как бы фашист ни стервенел, песенка его спета. Очень  скучаю, так хочется увидеть вас, крепко  обнять, услышать ваши голоса, посмотреть в ваши ясные и чистые глаза. Но сейчас об этом можно только мечтать. А пока крепитесь, мои дорогие и любимые. Через  несколько часов мы пойдем в бой.
Крепко обнимаю вас и целую.Папа. 4 февраля 1943 г.».

И три письма от дочери Лизы.

«Милая, родненькая моя мамочка!
Я уже писала тебе, что встретили меня как родную. Тут еще много боевых друзей папы, все они называют меня доченькой или сестричкой. Все говорят о папе как о славном и храбром командире. Я этим очень горжусь, думаю, тебе тоже приятно слышать такое. Папа наш был настоящий герой, и я хочу быть похожей на него.
Обмундирование, которое мне выдали, все новое, мне очень идет. Вот только шинель нужно немного подогнать. А ремень мне ребята достали такой, как у папы был.
Теперь можно и пофасонить. Одно мне не нравится: все жалеют меня, считают, что я «все-таки девчонка», и уговаривали, чтобы пристроилась писарем. Но я хотела только в танк и настояла на своем. Я должна отомстить за папу. Должна, понимаешь!
Милая моя мамочка! Знай, что я люблю тебя крепко-крепко, что дороже тебя у меня никого нет на свете. Вот разобьем
фашистскую гадюку и снова будем вместе.
Блинов напечем, в лес пойдем — как  хорошо в лесу!
Крепко обнимаю и целую много-много раз. Твоя Лиза.
17 июня 1944 года».

Еще одно сохранившееся письмо — из Польши.
«Родная моя мамочка!
По строчкам твоего письма вижу, что ты плачешь. Не плачь, дорогая, не беспокойся обо мне. У меня все хорошо. Я уже  обстрелянный боец. Я всегда думаю о тебе, родная, как-то даже во сне говорила с тобой. Читаю твои письма своим  фронтовым друзьям. Вместе со мной они радуются за то, что у меня такая расчудесная мама.
Я воюю в танке радистом-пулеметчиком.
Говорят, получается у меня здорово.  
Ребята в экипаже отличные. Мы одна семья, они меня любят, и я их тоже. Обо мне, мамочка, не тревожься, никакая вражья пуля меня не возьмет. Жди меня, дорогая мамочка. Твоя Лиза. 18 января 1945 года».

И последнее, написанное за два дня до гибели.
«Милая моя распрекрасная мамочка!
Ура, мамочка, мы в Берлине! Загнали фашистского гада в его берлогу.  
Берлин — город большой, но мрачный и   страшный. Все вокруг грохочет, ухает, свистит.
Дрожит земля, дым режет глаза, дышать нечем, полуразрушенные дома окутаны пламенем.
А на улице весна. На деревьях  распустились молодые листья. Ребята умудряются даже цветы дарить мне. Как же их не любить!
Все мы чувствуем, что не сегодня-завтра фашистская гадина испустит дух.

Дорогая, любимая моя мамочка! Сегодня так хочется видеть тебя, как никогда. В мире нет лучше мамы, чем ты у меня. Жди меня.

Война скоро отгрохочет, и мы будем смотреть на чистое небо над головой. Обнимаю тебя и целую крепко-крепко. Твоя Лиза.
29 апреля 1945 г. Берлин».

В селе Хухра Ахтырского района Сумской области стоит теперь памятник отцу и дочери.

«Мне не было и двадцати»

«Летом 44-го мы наступали, совершали ежедневные марши По 50—60 километров.
Уставали страшно. У нас был хороший доктор Меребишвили Шота, к нему  подойдешь и скажешь: «Разрешите проехать на лафете?» Это мы так отдыхали: проедешь километра 2—3 на лафете пушки, потом сядешь на обочине и дожидаешься своих.
Так и в тот раз случилось. Сижу, жду, когда моя санрота до меня допылит, как вдруг чувствую какую-то тревогу.  
Прискакал верхом комполка Кузнецов и срочно завернул второй батальон с марша в  сторону. Я, было, говорю, что я не ихняя, не из второго батальона, а Кузнецов мне: там санинструкторы тоже понадобятся, да еще как!

Мы проехали на машинах километров 15 к реке Березине. Хороший был такой денек, свежий и солнечный. Со мной в «студебекере» ехали солдаты из  пополнения: все молодые, в еще ни разу не  стиранном обмундировании. Мне не было тогда двадцати, а им-то и того меньше.

Сначала от реки так хорошо, свежо пахло, но потом потянуло запахами боя. И вот увидели исковерканную подводу с 
ранеными и убитой, раздувшейся лошадью.
Смотрю, от трупного запаха солдатики мои юные побледнели, многих стало рвать. У многих в глазах слезы. И хорошо, что слезы, не надо сразу много такого видеть: страшные позы убитых, сгоревшие,  обугленные трупы танкистов. Нас, оказывается, бросили на помощь дивизии прорыва. Бой, видно, был перед переправой крупный, куда ни глянешь — не видно конца  страшному зрелищу.

А на середине нового деревянного моста на нас налетела фашистская авиация.  
Поднялась стрельба, но немцы успели поджечь мост и обстрелять нас с бреющего полета.
Первая наша машина загорелась и с  солдатами полетела в реку. И под нашей  машиной затрещал настил, и мы медленно пошли под уклон. Сидящий рядом со мной  солдатик был ранен в предплечье, а другой — в голову. Я еле успела наскоро перевязать их. Тут взводный дал команду прыгать в воду. А мост высоко над водой! Лечу я этак
«солдатиком», а сама думаю: какая же это будет глубина? На мне две санитарные сумки, набитые перевязочным материалом, да еще один раненый солдат вцепился мне в ремень, может, плавать не умел? Ну,
думаю, не выплыть нам. Но, чувствую, вошли ноги во что-то мягкое и врезались мы чуть не по колени в ил, а воды было по грудь, не больше, а ведь самая середина реки — повезло-то как! Раненые вцепились в меня, и пошли мы к берегу гуськом, как утя с утятами, я ведь здорова-здоровешенька.

Пока я всех перевязала, начало  смеркаться, а пока определила моих солдатиков в ближайший медпункт, то и вовсе
стемнело, меня и не отпустили до утра, чтобы я не потерялась или не натолкнулась на случайно уцелевших фашистов. А рано утром пошла искать своих. Поднимавшийся от реки туман так окутал меня, что я ничего не видела. Будто в облаках шла. Слышу, ездовые переговариваются, по голосам — наши, нашего батальона. Только я к
ним, а они глаза вытаращили, а один даже назад пятится. Тут и другие солдаты  подошли и все на меня странно смотрят. И девочки мои прибежали, плачут, обнимают и кричат: «Ты к нам с облаков спустилась, да? С того света, да?» Ничего я не  понимаю, не знаю, что прошел слух, будто я убита...

Оказывается, туман во всем виноват был. Тут и смех начался: ну, ты даешь, на облаках летать научилась. Один ездовой, который панику пустил, все говорил: ох, не к добру все это, ох, не к добру, а остальные: к добру, к добру! Мол, счастливая это примета, долго жить будет, коль по  облакам шатается!
А ведь сбылась примета, ничего не скажешь.
Лилия Александровна Токарева, теперь Киселева.
г. Джамбул, ул. Макарова, 15».

А. КОСЯК, участник Великой Отечественной войны

Журнал "Крестьянка", 1984 г., №8